[awesomecircus]

История, в которой скованный человек подвергается пытке проповедью под неподвижным взглядом Спасителя

Дата и место неизвестны

Распятие на противоположной стене было вырезано из дерева не самым умелым резчиком. Черты Спасителя были грубыми, как если бы их вытесали топором, а глаза - парой зияющих темных провалов на осунувшемся, оголодавшем лице, в которые никогда не заглядывал трепещущий свет маленькой лампады. Каждый раз, когда в камеру приходил прелат, у подвешенного на цепях человека было около часа, чтобы рассмотреть деревянный крест, не в силах избежать этого ненавидящего взгляда. Когда дрожащий огонек захлебывался и он снова оказывался наедине с темнотой, он испытывал облегчение до тех пор, пока голод не начинал терзать его с новой силой и снова не увлекал в забвение.
Сказать, как часто одно пробуждение сменялось другим, он не мог. Здесь, глубоко под землей, ничего не менялось, лишь иногда камни становились мокрыми да где-то вдалеке начинала размеренно капать вода. Этот едва слышный звук был единственным, что напоминало ему о ходе времени и не давало забыть, что в сжавшейся до размера четырех стен камере существует еще что-то помимо распятия и прелата.
Лицо прелата несло на себе печать безразличия. Если когда-то его и озаряла искра божьего вдохновения, это время давно ушло, и сказать, получает ли он удовольствие или тяготится возложенными на него обязанностями, было нельзя - но он приходил, неся в руках потир и корец, и то, что плескалось в потире, не было кровью христовой. Он приходил и начинал свою проповедь.
Коротка и прискорбна наша жизнь, и нет человеку спасения от смерти, и не знают, чтобы кто освободил из ада…
Поначалу было легко не слушать его, обратив мысли вовнутрь себя и предаваясь воспоминаниям. Теплый пахнущий магнолиями воздух южной ночи и картины кисти Кахеса, Кардуччо, Карреньо, звездное небо над шпилями соборов и желтая луна, тонущая за глыбами Сьерра-де-Гударрама проносились перед его внутренним взором и приносили ему утешение, но прелат не молчал. Время шло. Образы стерлись, поблекли и превратились в зыбкие тени, легкие и невесомые, будто прах, а потом исчезли совсем.
Случайно мы рождены и после будем как небывшие: дыхание в ноздрях наших – дым, и слово – искра в движении нашего сердца…
Голос прелата был негромок, но ясен. Он проникал в глубины сознания и заполнял его собой, вытесняя все остальное, гулко отдавался от стенок черепа и разгонял последние мысли.
Когда она угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется, как жидкий воздух; и имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших; и жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман, разогнанный лучами солнца и отягченный теплотою его…
Иногда он начинал кричать, надеясь заставить прелата замолчать, но тот оставался непреклонен и продолжал свою проповедь, как ни в чем не бывало; слова его врезались в память так, как вонзался нож в дерево небрежно обтесанной заготовки, из которой нерадивому мастеру предстояло сделать висящее напротив распятие.
Ибо жизнь наша – прохождение тени, и нет нам возврата от смерти: ибо положена печать, и никто не возвращается…