Ночь, в которой Тварь погружает клыки в теплую человеческую плоть, а потом ложится на плоть и кости и лижет свой бок. И ей хорошо.
8 мая, Новый Орлеан, железнодорожное депо
Гарри зашел через пару часов после заката. Шел он несколько неловко, был зол как что чертей, и на приветствия размениваться не стал.
- Держи суку, - он швырнул к ногам Гленн мешок. - Надеюсь, ты ее убьешь.
- А ты как думаешь? Не чаи гонять я ее себе хотела.
Цимисх усмехнулась человеку, и надо было быть совершенно безумным, чтобы посчитать, что улыбка эта сулит грузу в мешке хоть что то хорошее. Обещанные "бусики" были протянуты человеку.
- Сам ранен? Врача надо?
- Не надо, - он забрал "бусики" и хмыкнул. - Бывай.
- Удачи. Будет надо- ты говори, я хорошее не забываю. Привет Джинджеру.
Цимисх удостоверилась, что человек ушел, и дернула гулей, чтобы оставили кухарские дела и побегали немного. В частности- притащили ведро, клеенки поболе, застелили рабочую часть, и.. И шли дежурить снаружи, со строгим наказом всем и каждому говорить, что мол "мамочка занята, очень занята, и если там не враги и не нашествие, то лучше обождать". Также, коварно было назначено фильтровать посетителей. Так, например, Леона (ну вдруг случится чудо? по закону подлости, чудо имело все шансы случиться сейчас) без вопросов следовало проводить " к телу", Антимо (как отвественное за все на свете лицо), и Эша (внезапно, да, ибо месть имеет смысл делить со всеми сопречастными). А вот Алису- просить обождать, потому что- чертова ее мораль могла бы тут быть не к месту. Далее мешок был утащен в сторону "мясницкой" части, где цимисх не без удовольствия принялась готовиться. То есть, учитывая что там, в мешке, все же был человек, достала прочную веревку. Разделочный стол- хорошая штука, абы как не разломать. И вот, мягко жмурясь, как кот, который готовится влезть в чужую сметану, она принялась извлекать на тусклый свет ламп подарок Гарри. Свою добычу, купленную не дешево, но черт, оно того стоило.
Добыча была хорошо и качественно вывихнута и связана. Добротно так. Длинные волосы были обрезаны под корень, а во рту находился кожаный кляп.
С неким собственнически удовольствием, как хорошую свиную тушу, цимисх водрузила тело на стол и уверенно принялась за крепеж. Хорошо так, в растяжку. С вывернутыми конечностями и без того дергаться не замечательно, а тут и здоровый не в раз бы осилил. Ладно, человек вообще не осилил бы. Следующим делом было обеспечение безопаности если так можно сказать, информационной. Нерпиятно ловкие пальцы, до ломоты в зубах белые, на фоне темной кожи негритянки, прошлись по горлу ведьмы. Плоть смялась, неаккуратно, грубо, что называется "на живую нитку". Намного, намного более поспешно и менее аккуратно, чем в свое время с енотом, но смысл оставался тем же. Добыча должна быть тихой. И наконец, когда все было готово, дверь вагона заперта, а предосторожности выполнены, цимисх принялась приводить добычу в сознание. По простому, хлестко засадив той по щеке. Ну а что, раз жива, то и продышаться должна.
Жертва дернулась, выгнувшись и заворочавшись. Изданный ею стон был даже мелодичным, и закатившиеся глаза сверкнули белками.
- Ну вот сука, ты и добегалась.
Голос цимисх дрогнул, поплыл тягучим гудроном, низким звериным ворчанием, если бы твари которых никогда не было могли говорить. Впрочем, по идее они и существовать то по идее не могли, так что речь была уже несущественной деталью. Цимисх глубоко, с удовольствием потянула носом, ловя запах жертвы, запах добычи. Запах еды, которая решила, что может покушаться на хищника. И вытащила у ведьмы кляп изо рта.
- Тебе не стоило мешать мне и лезть в мои дела. Тогда никто не пострадал бы в твоем порту. Впрочем, в порту и так никто не пострадает.
Тварь в человечьем теле повела плечом, вылинивая из халата, но со стороны казалось, что она скидывает кожу. Даже удивительно, что кожа как таковая осталась на месте.
Улыбка. Немного пьяная улыбка пухлых губ, которые быстро облизнул ярко-розовый язык.
- Но ты влезла. Ты мешала мне защищать мою стаю. Ты решила, что коровам можно жрать крокодила. Но коровы не едят крокодилов, а коли пробуют...
Цимисх качнулась, привычно ловя равновесие, и действительно "скидывая кожу". Становясь собой- настоящей, потому что сейчас в запертом вагоне, в помещении, застеленном клеенкой, прикидываться было не перед кем. Между хищником и пищей не может быть лжи, это пожалуй, самые честные и откровенные отношения. Молодая ночь дохнула мускусом и торфом, негромко зашелестел хитин, скрипнули когти по и без того иссеченному полу. Тварь из забытого кошмара, оживший шепот и вой доисторических болот, распахнула алую пасть с белыми иглами зубов. Эта ночь была ее, как и все ночи в те времена, когда никому не приходило в голову считать дни и столетия. Тварь пришла забирать свое.
- Зааа-чем. Зачем ты вылезла. Хочешь что сказать- сейчаа-асс говори.
Черные яркие глаза остановились на Твари. Безумные, торжествующие, затянутые болью.
- Чтобы ты... помнила свое место, нежить.
- О, я помню его... Я его помню. Помни и ты свое, еда.
Если выпад ведьмы должен был быть обидным, то ведьма промахнулась. Желание быть сильнее, желание доказать кто в лесу самый главный- это понятно. На что тут обижаться? Все встало на свои места. А скоро- окончательно на этих местах утвердится. Уродливая башка, слишком похожая на человеческое лицо, придвинулась ближе, уткнулась мордой в сход ребер пищи, принюхиваясь. Глаза, светящиеся болотной гнилью, мечтательно и бессмысленно прикрылись. Спешить некуда, можно есть спокойно. Длинный, чуть не в локоть, язык прошелся по клыкам, раздалось низкое, почти на грани слышымости, ворчание.
- Не помнишь. Ты все еще не у моих ног, ходячий прах. Хотя и в моей власти. А потом и вне ее. Как поживает твой прах, нежить? - она вытянулась, поддаваясь движению Твари.
- Я хищник, ты еда. Таков порядок. Так было всегда, так будет. Раньше, чем придумали любую власть. Города распадаются в щебень, волки жрут зайцев. У тебя власти нет. Ты не вожак.
Если бы Тварь умела недоуменно пожимать плечами, она бы так и поступила. Вместо этого встопорщились иглы гривы, чтобы с сухим перестуком опасть на бронированные плечи. Ну правда, что может быть непонятного? Что вообще может быть проще, чем естественный ход вещей? Хищник выходит в ночь, чтобы насытиться или отстоять территорию, так было всегда. До того, как первый человек привязал камень к палке. Так будет всегда, когда последний город рассыплется в песок. Тварь отстранилась, но только для того, чтобы дать себе место. Вампир кусал бы в горло, но зверь начинает жрать с требухи. Острые, очень белые, как колотый сахар, клыки вонзились в мягкое человечье брюхо, акурат ниже ребер. Сжать, рвануть, сплюнуть выдраный кусок мяса...
Она выгнулась навстречу, но не закричала. Не могла. Но в этом движении было что-то ритмичное, как бой барабанов, как стук сердца. Вывернутая, разорванная плоть пульсировала фонтанами алой крови и истекала струйками багровой.
- Прах из праха... - выдохнула она искаженным болью и уже не сдерживаемой страстью голосом. - Плоть от плоти.
Пространство дрогнуло, на миг исказившись мукой.
В ответ на слова, вытолкнутые человечьей глоткой, из глотки нечеловеческой раздался рев. Торжествующий рев безумной толщи ночей, прошедших с тех пор, как на сушу из океана шагнула самая первая лапа. Голос восторга удачной охоты и радости от вкуса пищи, радости от того, что бескрайний мир, полный жизни - твой. Голос хищника, не знающего конкуренции. Океан крови ударил в костяные скалы, мертвая Тварь, которая позабыла, что ей должно лежать в глубине земли, похороненой под толщей породы, драла клыками жизнь, фыркая и захлебываясь ее теченнием. Лакая из вскрытой брюшины, как из ручья. Шевельнулись челюсти, раскусывая тонкие ветки ребер, расширая полынью в мясе. Тяжелая лапа опустилась на плечо пищи, придерживая, и не замечая, как когти раздирают связки и мышцы. Ночь пахла скотобойней и цветущим болотом, медом и разртой могилой, звериным тяжелым мускусом и мятой травой. Ночь была жаркой, как свежая требуха....
Она умирала, смеясь и танцуя. Плоть, дрожащая и сминаемая, поддавалась под когтями, отдаваясь прибоем в смертном теле. Прибоем, который заглушал все, а из темной глубины раскрытого чрева показалось на миг что-то куда большее, чем человек. Что-то куда более древнее, чем Тварь.
Потому что что древнее воды, ненадолго отдавшей таким Тварям клочки суши? Вода шелестела, и в ритм прибоя вплелся голос, застилающий, уносящий вдаль остатки разума.
Хорошо... Продолжай...
И снова Тварь была наедине со своей жертвой.
В поощрениях, разрешениях и прочем Тварь не нуждалась. Она в целом не знала, что оказывается кто то может что то ей запретить, или наоборот, дать разрешение. Спинным мозгом такие тонкие материи не очень то оценишь. Она разве что недоуменно моргнула. Что такое? Что случилось? Что было такое вообще. Она было даже хотела укусить это что то, что на миг вознико там, где должна была быть только пища. Много вкусной пищи. Но оно пропало, и тут же вывалилось из памяти, из картины мира, из реальности вообще. То, чего нет здесь и сейчас- не сущестует, и хватит о нем. Тварь заворчала, вгрызаясь глубже, дернула головой, вскидывая морду к небу. В небе, натянутом как прошитая сосудами кожа, исходила кровавым потом луна, сотканная из мяса. Мир принадлежал ей, молодой и живой, много более живой, чем думают все те, кто полагает живым себя. Влажно и тяжело ударился в стену кусок выдранных ребер, отброшенный веселым зверем. Тварь жрала. Жрала и драла тело человека когтями, пачкаясь горячей корвью, урча и фыркая... Добыча все больше и больше напоминала груду бессмысленного мяса, ничего общего не имеющую с чернокожей ведьмой...
Танец плоти продолжался. Она все еще была жива. Все еще билось сердце, все еще дрожали легкие. Говорить? Она не могла говорить. Но говорило ее тело. Та самая плоть.
И мир снова вздрогнул вместе с последним ударом сердца. По спине Твари прошлись холодные пальцы. Как по спине собаки, не хватало только покровительственного похлопывания.
Умница.
Злость. Тварь ощутила злость, остро, от кончика хвоста и до залитой липкой коровью морды. Никто не может ТАК с ней. Никто не хозяин. У нее нет и не было хозяев, есть разве что вожак... Но вожака здесь нет, а значит никто не может. Низкий, раскатистый рык вспенил кровь в полынье между ребер, рассыпая яркие, как спелая брусника, капли по сторонам. Злость требовала выхода. Злость могла двигать континенты. Тварь вбила нижнююю челюсть глубже в распахнутое нутро ЭТОГО, не различая причины и адресата.
Скользкая, мягкая бахрома из плоти была неухватистой, и чтобы добиться желаемого Твари пришлось мотать башкой, зарываясь мордой глубже, как собака взрывает носом мышиную нору. Но ей удалось, мышцы шеи напряглись под броней, окрашенной в торжественно-пурпурный, и остаток ребер треснул, выворачиваясь наружу острыми тонкими сколами...
Все было хорошо. Но перед тем, как Гленн откусила голову жертвы, та будто бы сама собой дернулась, улыбнувшись безумной и живой улыбкой.
Из за внезапного рывка чудом пока уцелевшей головы, Тварь промахнулась, гулко треснувшись в край стола мордой. Фыркнула, изумленно встряхиваясь, ощерилась и...
И резким, четким броском откусила тому, что еще недавно было женщиной, лицо. Хрустнула нижняя челюсть, язык прошелся по языку, выпал из раздалвенной гразницы и повис на нерве, трогательно качаясь, глаз... Тварь взмахнула лапой, сметая со стора груду мяса, пахнущего медной солью, вместе с обрывками веревки. Подумала, тихо шевельнув останки длинным когтем, склонила голову на бок, прислушиваясь и растягивая почти человеческие губы в улыбке. Хорошо. Очень хорошо.
Рык, полный чистого, незамутненного удовольствия, наполнил ставшее жарким и душным помещение. Хорошо, но мало. Впрочем, кажется, у женщины были какие то друзья? Какие то, кто то, кто ее защищал... Интересно, они остались?
Тварь низко замурлылкала, укладываясь поверх мешанины костей и плоти, и задумчиво принялась облизывать свой бок. В полутьме грязного, как ни одна скотобойня в мире, помещения, Тварь предвкушала. Она была сыта, сыта вторую ночь к ряду, и сытость делала ее медлительной, почти романтичной. Можно и помечтать, ага. Было хорошо, но лучше было бы гнать жертву, намерянно давая уйти, подгоняя рыком, игриво сбивать с ног, и только потом сожрать. Да, так определенно было бы лучше.
Тварь залумчиво перекатилась через спину, цепляя на шипы хребта клочки кожи и, кажется это была печень? не разобрать. Хотя, найти самца тоже было бы хорошо. Вообще отлично было бы найти его, и _потом_сожрать. Может быть даже в процессе... Отлично было бы, да. Такой самец даже был в ее картине мира... Жрать и трахаться, да.
Хитин поблек, выпуская на волю человека. Тварь была хитрой и умела прятаться до поры. Но чувственная до сблева улыбка женщины, сейчас возлежащей на кровавой куче, как патриций на ложе из лепестов, была неотличима от оскала Твари. Цимисх томно прищурилась, и принялась вылизывать предплечье. У нее конечно сегодня еще были дела, но дела обождут. Она имеет право насладиться происходящим до конца.
И снова холодная волна прокатилась по спине, разделившись на два потока, обвившиеся вокруг талии, щекочущие живот.
Цимисх овтлеклась от вылизывания руки (как раз на моменте решения нерешаемой в этом теле задачи- вылизать локоть) и недовльно, негромко рыкнула. Точного перевода на человеческий язык этот звук не имел, но по смыслу был средним между "Отвали, ты мне не нравишься" и "Отстань, я занята". Холодные невидимые самцы в категорию "правильных самцов" у цимисха не попадали, и Твари интересны не были тоже. Вообще, в другое время она бы знатно понервничала, от таких вот экзерсисов сквозняка, но сейчас сознание еще плыло между человеком, и Тварью, которая все воспринимает как должное, и реагирует по обстоятельствам. Но вот меряет все строго по себе.
Щекотка прошла сквозь горло.
Умница.
Цимисх тряхнула головой, постепенно впадая в недоумение и подцепив сплюунутый давеча и теперь никак не опознаваемый шмат кожи, который раньше был лицом ведьмы, вяло кинула его на стол. "Свали в болото, раздражаешь", молча показала она левый клык тускло светящей лампочке. Нет, ну правда, вот возникают тут всякие, посреди ее личного праздника, лично ей оплаченного по высокой между прочим, ставке, и делают вид, что они как то тут сопричастны. Ага, щас. Нет уж, она делиться не собирается, в том числе- чувством удоволетворения. Особенно им, особенно неизвестно с кем.
Вот и делись рабынями...
Прибой шелестел, терпеливый, как сама вечность.
Ерунда была в том, что цимисх была прямо вот так уверена, что с ней никто никем не делился. И что кровавая баня, устроенная в вагоне, это плод ее собственных вложений, отбитых яиц Гарри, и прирвычки ведмы залупаться. Она никаких голосов, принадлежащих кому то там, ни о чем не просила, ведьма сама к ней не приходила, а значит голос тупо пиздел, пытаясь чейчас выбить хоть что то, с утерянной собственности.
"Утопись" коротко мурлыкнула без слов цимисх, давая понять, что она никоим образом не заинтересована в том, что ей говорят. Ее добыча была ее добычей. Все.
И снова шелест, идеально гармонирующий с мурлыканьем. Вода была вокруг. Это место принадлежало Океану, и Океан вернулся, чтобы забрать свое.
В бушующем океане она купалась буквально вчера, и он не сожрал ее. Цимисх повела плечами, ворочаясь внутри собственного тела, и ощущая некое раздражение. Но не страх, нет, и не желание ухнуть в темную и безраздельную глубину. В конце концов, она была землей, тяжелым хребтом континентов, и уж кому, как не ей знать- что под самой глубокой водой всегда есть твердь. Утопленная во мраке, покрытая слоями ила и костяками вымерших существ, там спит земля. И именно в тяжелых лапах земли плещутся все моря на свете.
На огне. Это неприятнее.
Ответ был философским. Великий потоп сменяется засухой египетских казней. Пламенная речь захлебывается в волнах недоверия. А там, глубоко внизу, бьется пламенем и потоками сердце этого мира.
Потом сменяется засухой, потом приходят дожди, потом разливается Нил, потом опять засуха. И так все время, всегда. Сердце мира бьется, конечно же, как же иначе? Она это знает, потому что она уже видела, она уже была этим миром, его скалами и морями. Дышала ветром, заглядывала вниз круглым оком луны, в ее крови плавали планеты и звезды. И она не понимала, чего от нее хочет это вот странное существо. Что оно пытается доказать, и зачем.
Зачем говорит вода, отражаясь светом Луны? Зачем движется вода, прогрызая себе путь сквозь скалы и питая жизнь? Зачем вода поет песни поэтам и зачем превращает поэтов в безобразные раздутые трупы?
Затем, что это ее суть. Говорить и петь. Вдохновлять и поглощать. Убивать и рождать жизнь.
И? И что? Недоумение и раздражение нарастали. По густому, пахнущему солью и медью океану пошли волны. Голос говорил красиво и приятно, но в нем не было смысла. Он говорил прописные истины, понятные на уровне спинного мозга, и перемежал их пустым шумом бессмысленной ерунды. Она это она, ничего нового тут нельзя сказать. Он- это приживала, пришедший к окончанию пира. Падальщик? Навреное да. Падальщик это тоже хорошо, это правильно. Они нужны. Он хочет доесть то, что осталось от пищи? Почему нет, она благодушна и щедра. Пусть уходит, его проблемы - это его проблемы. Не ее. нет.
Вода продолжала шелестеть и петь. Ей было все равно, что думает существо, которое ее пьет. Без воды это существо не выживет, ибо вода - это ее Жизнь. Но не разум. Нет.
Точно так же как не думает о воде зверь, который не испытывает жажды. Будет нужда- будет и ручей.
Этот, другой, проталина или стоячий глаз болота. Спорить с озерной гладью, или рычать на прибой смысла нет, как нет смысла вниимать их голосам. В мире, где все принадлежит ей, что бы там кто ни говорил о рабах, океанах и прочем. Цимисх поднялась, с несколько досадливым вздохом. Удовольствие от мести все же было слегка подпорчено бессмысленным разговором с внутренними голосами. Надо было прибраться в мясницкой, надо было начать делать дела... Для начала- отмыться, например. Поглядеть, сколько натекло в ведро по стоку разделочного стола. Прикинуть, что можно отправить Эшу как сувенир... Дел было достаточно.
Мысленно цимисх встряхнулась, всем телом, сотдрогаясь горными хребтами, заставляя океан вскипеть и луну плясать в небе. В реальности- просто стряхивая с себя налипшее и подсыхающее. Страхивая и выкидывая из головы голоса, видения и шерохи. Она не хотела их, не хотела тихого напева незримой и нежной воли, и широким жестом отодвигала их куда подальше.
Вода все еще была вокруг. Танцевала в воздухе и под ногами. Собиралась тучами над головой. Можно хотеть. Можно не хотеть. Она все равно будет там.
В вагоне раздалось сначала мерное жужжание, а потом требовательный стук.
Ночь, в которой Тварь погружает клыки в теплую человеческую плоть, а потом ложится на плоть и кости и лижет свой бок. И ей хорошо.
8 мая, Новый Орлеан, железнодорожное депо
8 мая, Новый Орлеан, железнодорожное депо