История, в которой Алан решается исследовать заброшенную церковь, а к Леону возвращается азарт.
Балтимор, зима 1926 года
Алан задержался в Балтиморе на неделю, и это грозило обернуться неприятностями.
Он сменил уже четыре гостиницы, каждый раз выбирая всё более и более неприметную. Последняя располагалась рядом с вокзалом, и уже второй день Алан просыпался одновременно с пронзительным гудком уходящего в сторону Филадельфии вечернего поезда. В гостинице были скрипучие полы, запылённые окна, а лампы начинали то и дело мигать. Но в ней было множество постояльцев, приезжающих и уезжающих, и никто не обратил бы внимание на ещё одного, пусть даже он и выходил из своего номера только по вечерам.
Оставаться дольше в городе было опасно, и стоило бы еще пару дней назад найти грузовой поезд, идущий в западном направлении, сойти с него на полпути и затеряться среди маленьких, сонных городов и бесконечных полей. Там, в сонной деревенской Америке было также опасно, как и в городе, но вздымающиеся к ночным облакам дома и узкие, грязные проулки внушали Алану куда больше беспокойства, чем пустынные дороги и заброшенные фермы.
Но вместо того, чтобы трястись в товарном вагоне, Алан сидел в крохотном гостиничном номере и листал газеты, цепляясь взглядом за каждую новость, которая казалась ему интересной.
Газеты были разложены веером на столе. Они пахли бумагой и типографской краской и пестрели яркими заголовками на передовицах, рассказывающими о новых проложенных дорогах, крупных торговых сделках, преступлениях, концертах, кинопремьерах и бейсбольных матчах. Балтимор был ярким и громким, рос и дышал, как живое существо, и даже по вечерам его улицы не пустели.
Но на первых страницах газет никогда не рассказывали о том, что интересовало Алана - такие новости находили своё место неподалёку от последней точки в газете.
Всё самое интересное творилось на городских задворках и заросших кладбищах, в старых домах и музеях с привезёнными издалека таинственными коллекциями, возле обветшалых доков и скрипучих мостов.
Алан аккуратно обвёл карандашом заинтересовавшие его новости - многие были едва ли больше пары строк.
Происшествие на спиритическом сеансе - пострадало трое участников, включая самого медиума. Загадочные огни на железнодорожном мосту. Таинственная белая фигура, которую видели возле заболоченного пруда в одном из парков города. И заброшенная церковь, нагоняющая последнее время на ужас на местных жителей - они рассказывали о таинственных исчезновениях людей, странных тенях и разбитых надгробиях.
Рядом с последней новостью Алан вывел знак вопроса и озадаченно покрутил карандаш между пальцев. Всё, с чем он сталкивался до этого - призраки, духи, огни на болотах, неведомые существа, и остальные, куда более пугающие и опасные вещи - их не всегда было легко заметить и найти. А в этой истории с церковью всё словно бы призывало обратить на себя внимание.
Почему до сих пор никто из местной Камарильи не наведался туда? Или наведался, но не нашел ничего интересного?
При мысли о Камарилье Алан нахмурился, отложил карандаш и подошел к окну, спрятанному за толстыми, потёртыми шторами. За ними блестела фонарями улица, грохотал где-то неподалёку трамвай, и людей становилось всё меньше и меньше - хотя в десятке кварталов от гостинице, в центре, всё ещё кипела жизнь. И на улицах наверняка были и те, с кем ему не хотелось сталкиваться. Алан снял очки и раздражанием потёр пальцами переносицу. Нужно было всё-таки уезжать из города - чем дольше он оставался на месте, тем больше было шансов, что его кто-то заметит из местных Собратьев, во время его путешествий по городу или охоты. Последний раз он видел другого Собрата - кроме Сира, слишком давно, и сомневался, что встреча с кем-либо, пусть даже случайная, закончится благополучно.
Но - его взгляд вернулся к разложенным на столе газетам, сейчас казавшимся размытыми серыми пятнами - были вещи, с которым стоило разобраться, и если он будет осторожен, то сможет протянуть еще пару дней незамеченным.
По крайней мере, в Балтиморе не было болот. Алан передёрнул плечами, вспомнив бесконечное пространство - вязкая грязь и мертвые деревья, с редким островками твердой земли, и неотступающее ощущение угрозы, словно там, в тумане, пряталось что-то по-настоящему страшное. Вильгельм говорил, что в этих местах, столь диких и далёких от любого человеческого присутствия, грань между мирами слегка истончается, а чувствовать духов становится проще.
Снова передёрнув плечами, Алан попытался выбросить мысли про Сира из головы и вернулся к столу. Он переписал в потрёпанный, толстый блокнот все выбранные новости - на каждую приходилось еще две пустых страницы. Потом - если отыщется что-то действительное стоящее, он заполнит и их. И начать стоило со странной церкви.
Стрелка на наручных часах приближалась к девяти, и впереди была вся ночь.
Блокнот отправился в рюкзак следом за фонариком, мотком верёвки и прочей мелочью. Помедлив, Алан положил туда же коробку с птичьими перьями. Он надеялся, что вернётся в гостиницу до рассвета, но рисковать остаться без возможности провести ритуал не хотел.
Иногда он пытался представить, как задаёт вопрос самому себя, прошлому - студенту, еще не представляющему, как на самом огромен и страшен мир. Мог ли тогда тот, ещё живой Алан представить, что когда-то станет живым мертвецом и будет ползать по болотам и заброшенным церквям, общаться с духами и видеть то, о чём раньше даже представить не мог?
К слову о церквях. Пора было выходить.
С залива дул холодный ветер, и Алан накинул куртку - пусть на улицах и было немноголюдно, но легко одетый человек наверняка бы привлёк к себе внимание. Карманы оттягивали нож и Браунинг - против встречи с другими Собратьями они бы не спасли, но улицы в Балтиморе, как и в других городах последние годы, то и дело становились местами стычек мафии и полиции.
Церковь находилась в другом районе города - застроенном трёхэтажными домами, где старые фабрики и склады подбирались вплотную к заросшим кладбищам, а воздух пах речной влагой.
Здесь фонарей было не так много, а вокруг обнесённого оградой церковного двора и того, не было ни одного. В темноте виднелась высокая башня колокольни. Было тихо - лишь откуда-то издалека донесся рокот автомобильного двигателя.
Алан протиснулся между прутьев ограды, протащил следом рюкзак и, сделав несколько шагов в сторону церкви, остановился. Вокруг шелестели деревья, ветер гонял листья по пожухшей траве.
И всё казалось тихим, спокойным. Пока что. Алан прикрыл глаза, сосредотачиваясь на окружающем мире, а когда открыл их, ещё несколько секунд стоял, привыкая к тому, как изменился мир. Теперь воздух пах не только речной влагой, но еще немного - океанской солью, силуэты деревьев обрели чёткость, и было слышно, как играет где-то в жилых домах музыка. Алан присел на корточки, касаясь ладонью земли - та была чуть влажной, и он ощущал под пальцами каждую шероховатость и крохотные камни.
Поднявшись на ноги, он достал из рюкзака фонарик и двинулся по траве в сторону церкви, замирая каждый раз, когда обостренное восприятие доносило до него новый звук или запах.
Церковь высилась впереди тёмной громадой. Витражи были целы - стекла ловили лунный свет, каменные стены - при дневном цвете они должны были быть серыми - казались сейчас чёрными.
Алан обошёл здание и вернулся к главному входу - но всё было тихо. Неглубокий портал когда-то был украшен барельефами, но сейчас он обвалился, и под ногами похрустывало каменной крошево. Массивные деревянные двери были на месте, плотно прилегали друг к другу, и Алан потянул на себя тяжёлую створку, приоткрывая её слегка, ровно на столько, чтобы он смог протиснуться внутрь.
Внутри было темно. Даже слишком темно, Алан включил фонарик. Узкий, тусклый луч осветил ещё одни двери, ведущие уже в церковный атриум. Они легко поддались, открываясь.
Воздух в церкви пах влагой, пылью и кровью.
Закат, как всегда, вырвал его из небытия. Как всегда, это не принесло ничего, кроме раздражения.
Леон чертовски хотел бы, чтобы, как в дешевых романах, дни - в его случае, ночи - пролетали мимо, сливаясь вместе. Топить все в глубинах памяти, затирать старые дощечки других жизней, писать поверх события каждой новой ночи, такой же, как прошлая. Забыть имена. Забыть даты. Забыть себя. Стереть себя. Растворить себя в ночи, в темноте, стать бесплотной тенью за границей кругов уличного фонаря.
Иногда это даже удавалось ему - ненадолго, но Тьма принимала его в себя, он был Тьмой и Тьма была им. Но каждый раз она исторгала его обратно в обычные, грязные городские сумерки. Иногда его, как рыбу на берег, выкидывала в реальность Жажда. Иногда, в особо удачные ночи, только близость рассвета. Но чаще - ненависть.
Она никогда не уходила полностью. На нее, как коралловые бусины на грубую черную нитку, собирались его ночи. Она не позволяла ему раствориться и исчезнуть, она разжигала в нем подобие жизни после каждого заката, она ограняла каждый осколок памяти.
Леон Дамиано жил - если, конечно, это слово применимо к таким как он, - чтобы ненавидеть.
С тех пор, как он сбежал - да, сбежал, поджав хвост и не разбирая дороги, забился в дальний трюм трансатлантического лайнера, как последняя трусливая шваль, - с тех пор его ненависть звала его обратно. Звала отомстить и заплатить по всем долгам. Иногда он почти поддавался. Хотя, может быть, в этом Зове было два голоса. Не сегодня, каждый раз шептал Леон. Когда-нибудь, обязательно. Но не сегодня. Она отступала, порой на недели или даже месяцы. Но всегда возвращалась.
Не сразу, но он все же нашел способ сдерживать себя - и снова на помощь пришла Тьма. На сей раз не та, что таилась в узких ночных переулках, а та, что плескалась внутри него с самого мгновения смерти. Решение оказалось простым - он дарил ей жертвы, а она... успокаивала его. И черт возьми, он был если не лучшим, то по меньшей мере преданным ее жрецом и собирал ее жатву там, где только мог. Жатвой были не только и не столько смерти - сколько все то, что им сопутствовало.
В Балтиморе их пока что было не так много.
Девушка-музыкант - в переулке на задворках оперного дома, в двух спасительных шагах от залитой электрическим светом авеню. Паренек, улизнувший из сиротского приюта, чтобы положить на чье-то крыльцо букет крашеных хризантем - и оставшийся на том же крыльце с разорванным горлом. Нищие бездомные в подвале старой церкви. Каменной, старой постройки - так что Леон задержался там больше, чем на одну ночь, пользуясь тем, что сквозь толстые стены не проникал ни единый крик. Заброшенный католический приход стал его приютом, а быстро побежавшие по округе слухи - защитой на случай неожиданных проблем днем.
Леон так привык к тому, что страх защищает надежнее решеток и замков, что даже не запирал двери.
Поэтому, когда скрип тяжелой створки нарушил полночную тишину, он очень удивился.
Неуверенные, осторожные шаги по рассохшимся доскам пола. Ночной гость был один. Леон усмехнулся, чувствуя просыпающийся азарт охоты. Кто-то все же оказался достаточно безрассудным, чтобы сунуться в дом с привидениями. Тем лучше.
Ласомбра поднялся наверх, бесшумно, не позволяя нетерпению выдать себя. Он почти никогда не убивал сразу, бездумно. Это было слишком расточительно. Жертва должна была видеть свое будущее, чувствовать и осознавать все - и чем длиннее был ее последний путь, тем охотнее тьма принимала ее.
Пятно электрического фонарика металось из угла в угол. Гость всматривался в темноту, выискивая что-то среди обломков и мусора.
Леон неслышно приблизился, разглядывая свою жертву. Невысокий субтильный юноша, выглядящий чуть моложе его самого, в очках, рыжий, одетый хорошо, но небрежно. Даже если бы Леон искал специально, он вряд ли нашел бы лучше. Кроме…
Ласомбра наконец понял, что не давало ему покоя. Он совсем не слышал ни тревожного пульса крови человека, ни прерывистого дыхания, не видел ни возбужденного румянца, ни нервной бледности. Ни одного признака человеческого страха. И значит, ночной гость не был человеком. Он был собратом, а от появления собрата не стоило ждать ничего хорошего.
Леон резко толкнул дверь атриума. Собрат развернулся на звук, вслепую ударил в темноту фонариком. Ласомбра играючи шагнул в сторону, так что не только громоздкая конструкция фонаря не зацепила его, но даже круг света, беспомощно лизнув стену, не тронул его темную фигуру.
Повинуясь приказу Леона, тьма вспучилась, ожила и ударила в ответ.
Гладкие черные щупальца развернулись, как сжатые пружины, обвили руки и ноги ночного гостя, лишая того возможности пошевелиться. Фонарь, вырванный из ослабевших пальцев, покатился по полу. Остановился, бросая совсем небольшой отсвет.
Больше не таясь, Леон сделал несколько медленных шагов к пленнику. Встал ровно над фонарем, позволяя рассмотреть себя.
- Сейчас ты скажешь мне, кто тебя послал, - почти не повышая голос, сказал Ласомбра. - И объяснишь, как нашел меня. Если мне не понравится то, что я услышу, щупальца начнут отрывать тебе руки. Медленно и очень больно. Начинай.
Пленник близоруко моргнул. В его взгляде был… интерес? Растерянность? Недоверие? Капелька безумия?
Страха не было.
- Не боишься? - Леон улыбнулся, чувствуя, как возвращается азарт. - Зря.
Фонарик погас, и церковь накрыло тьмой.
Балтимор, зима 1926 года
Алан задержался в Балтиморе на неделю, и это грозило обернуться неприятностями.
Он сменил уже четыре гостиницы, каждый раз выбирая всё более и более неприметную. Последняя располагалась рядом с вокзалом, и уже второй день Алан просыпался одновременно с пронзительным гудком уходящего в сторону Филадельфии вечернего поезда. В гостинице были скрипучие полы, запылённые окна, а лампы начинали то и дело мигать. Но в ней было множество постояльцев, приезжающих и уезжающих, и никто не обратил бы внимание на ещё одного, пусть даже он и выходил из своего номера только по вечерам.
Оставаться дольше в городе было опасно, и стоило бы еще пару дней назад найти грузовой поезд, идущий в западном направлении, сойти с него на полпути и затеряться среди маленьких, сонных городов и бесконечных полей. Там, в сонной деревенской Америке было также опасно, как и в городе, но вздымающиеся к ночным облакам дома и узкие, грязные проулки внушали Алану куда больше беспокойства, чем пустынные дороги и заброшенные фермы.
Но вместо того, чтобы трястись в товарном вагоне, Алан сидел в крохотном гостиничном номере и листал газеты, цепляясь взглядом за каждую новость, которая казалась ему интересной.
Газеты были разложены веером на столе. Они пахли бумагой и типографской краской и пестрели яркими заголовками на передовицах, рассказывающими о новых проложенных дорогах, крупных торговых сделках, преступлениях, концертах, кинопремьерах и бейсбольных матчах. Балтимор был ярким и громким, рос и дышал, как живое существо, и даже по вечерам его улицы не пустели.
Но на первых страницах газет никогда не рассказывали о том, что интересовало Алана - такие новости находили своё место неподалёку от последней точки в газете.
Всё самое интересное творилось на городских задворках и заросших кладбищах, в старых домах и музеях с привезёнными издалека таинственными коллекциями, возле обветшалых доков и скрипучих мостов.
Алан аккуратно обвёл карандашом заинтересовавшие его новости - многие были едва ли больше пары строк.
Происшествие на спиритическом сеансе - пострадало трое участников, включая самого медиума. Загадочные огни на железнодорожном мосту. Таинственная белая фигура, которую видели возле заболоченного пруда в одном из парков города. И заброшенная церковь, нагоняющая последнее время на ужас на местных жителей - они рассказывали о таинственных исчезновениях людей, странных тенях и разбитых надгробиях.
Рядом с последней новостью Алан вывел знак вопроса и озадаченно покрутил карандаш между пальцев. Всё, с чем он сталкивался до этого - призраки, духи, огни на болотах, неведомые существа, и остальные, куда более пугающие и опасные вещи - их не всегда было легко заметить и найти. А в этой истории с церковью всё словно бы призывало обратить на себя внимание.
Почему до сих пор никто из местной Камарильи не наведался туда? Или наведался, но не нашел ничего интересного?
При мысли о Камарилье Алан нахмурился, отложил карандаш и подошел к окну, спрятанному за толстыми, потёртыми шторами. За ними блестела фонарями улица, грохотал где-то неподалёку трамвай, и людей становилось всё меньше и меньше - хотя в десятке кварталов от гостинице, в центре, всё ещё кипела жизнь. И на улицах наверняка были и те, с кем ему не хотелось сталкиваться. Алан снял очки и раздражанием потёр пальцами переносицу. Нужно было всё-таки уезжать из города - чем дольше он оставался на месте, тем больше было шансов, что его кто-то заметит из местных Собратьев, во время его путешествий по городу или охоты. Последний раз он видел другого Собрата - кроме Сира, слишком давно, и сомневался, что встреча с кем-либо, пусть даже случайная, закончится благополучно.
Но - его взгляд вернулся к разложенным на столе газетам, сейчас казавшимся размытыми серыми пятнами - были вещи, с которым стоило разобраться, и если он будет осторожен, то сможет протянуть еще пару дней незамеченным.
По крайней мере, в Балтиморе не было болот. Алан передёрнул плечами, вспомнив бесконечное пространство - вязкая грязь и мертвые деревья, с редким островками твердой земли, и неотступающее ощущение угрозы, словно там, в тумане, пряталось что-то по-настоящему страшное. Вильгельм говорил, что в этих местах, столь диких и далёких от любого человеческого присутствия, грань между мирами слегка истончается, а чувствовать духов становится проще.
Снова передёрнув плечами, Алан попытался выбросить мысли про Сира из головы и вернулся к столу. Он переписал в потрёпанный, толстый блокнот все выбранные новости - на каждую приходилось еще две пустых страницы. Потом - если отыщется что-то действительное стоящее, он заполнит и их. И начать стоило со странной церкви.
Стрелка на наручных часах приближалась к девяти, и впереди была вся ночь.
Блокнот отправился в рюкзак следом за фонариком, мотком верёвки и прочей мелочью. Помедлив, Алан положил туда же коробку с птичьими перьями. Он надеялся, что вернётся в гостиницу до рассвета, но рисковать остаться без возможности провести ритуал не хотел.
Иногда он пытался представить, как задаёт вопрос самому себя, прошлому - студенту, еще не представляющему, как на самом огромен и страшен мир. Мог ли тогда тот, ещё живой Алан представить, что когда-то станет живым мертвецом и будет ползать по болотам и заброшенным церквям, общаться с духами и видеть то, о чём раньше даже представить не мог?
К слову о церквях. Пора было выходить.
С залива дул холодный ветер, и Алан накинул куртку - пусть на улицах и было немноголюдно, но легко одетый человек наверняка бы привлёк к себе внимание. Карманы оттягивали нож и Браунинг - против встречи с другими Собратьями они бы не спасли, но улицы в Балтиморе, как и в других городах последние годы, то и дело становились местами стычек мафии и полиции.
Церковь находилась в другом районе города - застроенном трёхэтажными домами, где старые фабрики и склады подбирались вплотную к заросшим кладбищам, а воздух пах речной влагой.
Здесь фонарей было не так много, а вокруг обнесённого оградой церковного двора и того, не было ни одного. В темноте виднелась высокая башня колокольни. Было тихо - лишь откуда-то издалека донесся рокот автомобильного двигателя.
Алан протиснулся между прутьев ограды, протащил следом рюкзак и, сделав несколько шагов в сторону церкви, остановился. Вокруг шелестели деревья, ветер гонял листья по пожухшей траве.
И всё казалось тихим, спокойным. Пока что. Алан прикрыл глаза, сосредотачиваясь на окружающем мире, а когда открыл их, ещё несколько секунд стоял, привыкая к тому, как изменился мир. Теперь воздух пах не только речной влагой, но еще немного - океанской солью, силуэты деревьев обрели чёткость, и было слышно, как играет где-то в жилых домах музыка. Алан присел на корточки, касаясь ладонью земли - та была чуть влажной, и он ощущал под пальцами каждую шероховатость и крохотные камни.
Поднявшись на ноги, он достал из рюкзака фонарик и двинулся по траве в сторону церкви, замирая каждый раз, когда обостренное восприятие доносило до него новый звук или запах.
Церковь высилась впереди тёмной громадой. Витражи были целы - стекла ловили лунный свет, каменные стены - при дневном цвете они должны были быть серыми - казались сейчас чёрными.
Алан обошёл здание и вернулся к главному входу - но всё было тихо. Неглубокий портал когда-то был украшен барельефами, но сейчас он обвалился, и под ногами похрустывало каменной крошево. Массивные деревянные двери были на месте, плотно прилегали друг к другу, и Алан потянул на себя тяжёлую створку, приоткрывая её слегка, ровно на столько, чтобы он смог протиснуться внутрь.
Внутри было темно. Даже слишком темно, Алан включил фонарик. Узкий, тусклый луч осветил ещё одни двери, ведущие уже в церковный атриум. Они легко поддались, открываясь.
Воздух в церкви пах влагой, пылью и кровью.
Закат, как всегда, вырвал его из небытия. Как всегда, это не принесло ничего, кроме раздражения.
Леон чертовски хотел бы, чтобы, как в дешевых романах, дни - в его случае, ночи - пролетали мимо, сливаясь вместе. Топить все в глубинах памяти, затирать старые дощечки других жизней, писать поверх события каждой новой ночи, такой же, как прошлая. Забыть имена. Забыть даты. Забыть себя. Стереть себя. Растворить себя в ночи, в темноте, стать бесплотной тенью за границей кругов уличного фонаря.
Иногда это даже удавалось ему - ненадолго, но Тьма принимала его в себя, он был Тьмой и Тьма была им. Но каждый раз она исторгала его обратно в обычные, грязные городские сумерки. Иногда его, как рыбу на берег, выкидывала в реальность Жажда. Иногда, в особо удачные ночи, только близость рассвета. Но чаще - ненависть.
Она никогда не уходила полностью. На нее, как коралловые бусины на грубую черную нитку, собирались его ночи. Она не позволяла ему раствориться и исчезнуть, она разжигала в нем подобие жизни после каждого заката, она ограняла каждый осколок памяти.
Леон Дамиано жил - если, конечно, это слово применимо к таким как он, - чтобы ненавидеть.
С тех пор, как он сбежал - да, сбежал, поджав хвост и не разбирая дороги, забился в дальний трюм трансатлантического лайнера, как последняя трусливая шваль, - с тех пор его ненависть звала его обратно. Звала отомстить и заплатить по всем долгам. Иногда он почти поддавался. Хотя, может быть, в этом Зове было два голоса. Не сегодня, каждый раз шептал Леон. Когда-нибудь, обязательно. Но не сегодня. Она отступала, порой на недели или даже месяцы. Но всегда возвращалась.
Не сразу, но он все же нашел способ сдерживать себя - и снова на помощь пришла Тьма. На сей раз не та, что таилась в узких ночных переулках, а та, что плескалась внутри него с самого мгновения смерти. Решение оказалось простым - он дарил ей жертвы, а она... успокаивала его. И черт возьми, он был если не лучшим, то по меньшей мере преданным ее жрецом и собирал ее жатву там, где только мог. Жатвой были не только и не столько смерти - сколько все то, что им сопутствовало.
В Балтиморе их пока что было не так много.
Девушка-музыкант - в переулке на задворках оперного дома, в двух спасительных шагах от залитой электрическим светом авеню. Паренек, улизнувший из сиротского приюта, чтобы положить на чье-то крыльцо букет крашеных хризантем - и оставшийся на том же крыльце с разорванным горлом. Нищие бездомные в подвале старой церкви. Каменной, старой постройки - так что Леон задержался там больше, чем на одну ночь, пользуясь тем, что сквозь толстые стены не проникал ни единый крик. Заброшенный католический приход стал его приютом, а быстро побежавшие по округе слухи - защитой на случай неожиданных проблем днем.
Леон так привык к тому, что страх защищает надежнее решеток и замков, что даже не запирал двери.
Поэтому, когда скрип тяжелой створки нарушил полночную тишину, он очень удивился.
Неуверенные, осторожные шаги по рассохшимся доскам пола. Ночной гость был один. Леон усмехнулся, чувствуя просыпающийся азарт охоты. Кто-то все же оказался достаточно безрассудным, чтобы сунуться в дом с привидениями. Тем лучше.
Ласомбра поднялся наверх, бесшумно, не позволяя нетерпению выдать себя. Он почти никогда не убивал сразу, бездумно. Это было слишком расточительно. Жертва должна была видеть свое будущее, чувствовать и осознавать все - и чем длиннее был ее последний путь, тем охотнее тьма принимала ее.
Пятно электрического фонарика металось из угла в угол. Гость всматривался в темноту, выискивая что-то среди обломков и мусора.
Леон неслышно приблизился, разглядывая свою жертву. Невысокий субтильный юноша, выглядящий чуть моложе его самого, в очках, рыжий, одетый хорошо, но небрежно. Даже если бы Леон искал специально, он вряд ли нашел бы лучше. Кроме…
Ласомбра наконец понял, что не давало ему покоя. Он совсем не слышал ни тревожного пульса крови человека, ни прерывистого дыхания, не видел ни возбужденного румянца, ни нервной бледности. Ни одного признака человеческого страха. И значит, ночной гость не был человеком. Он был собратом, а от появления собрата не стоило ждать ничего хорошего.
Леон резко толкнул дверь атриума. Собрат развернулся на звук, вслепую ударил в темноту фонариком. Ласомбра играючи шагнул в сторону, так что не только громоздкая конструкция фонаря не зацепила его, но даже круг света, беспомощно лизнув стену, не тронул его темную фигуру.
Повинуясь приказу Леона, тьма вспучилась, ожила и ударила в ответ.
Гладкие черные щупальца развернулись, как сжатые пружины, обвили руки и ноги ночного гостя, лишая того возможности пошевелиться. Фонарь, вырванный из ослабевших пальцев, покатился по полу. Остановился, бросая совсем небольшой отсвет.
Больше не таясь, Леон сделал несколько медленных шагов к пленнику. Встал ровно над фонарем, позволяя рассмотреть себя.
- Сейчас ты скажешь мне, кто тебя послал, - почти не повышая голос, сказал Ласомбра. - И объяснишь, как нашел меня. Если мне не понравится то, что я услышу, щупальца начнут отрывать тебе руки. Медленно и очень больно. Начинай.
Пленник близоруко моргнул. В его взгляде был… интерес? Растерянность? Недоверие? Капелька безумия?
Страха не было.
- Не боишься? - Леон улыбнулся, чувствуя, как возвращается азарт. - Зря.
Фонарик погас, и церковь накрыло тьмой.
@темы: Алан, предыстория, Леон