Ночь, в которой Пепел становится пеплом, а Безымянный обещает сжечь тварь, что смеётся над ним
12 сентября, Новый Орлеан, где-то в кварталах
Город смотрел слепыми окнами, в которых отражались праздничные огни. Город смотрел блестящей надгрызенной монетой ряжей луны. Город смотрел пустой глазницей истлевающего тела Эша Уильямса.
Доводилось ли тебе видеть, как ты умираешь, Безымянный?
Что-то внутри тоже рассыпалось пеплом. Надежда? Наивный азарт кретина, из-за которого он оказался... где? Он взглянул на свои руку и тихо завыл. Даже не от отчаянья, нет. От злости и бессилия изменить то, что уже было сделано. Чужой высокий голос был безразличен его сознанию. Надо было брать себя в руки. И уходить. Уходить быстро. Для начала просто прочь отсюда. И он побежал, уходя туда, откуда пришел.
Куда? Улицы были пустынны, и уши заливало свинцом. Сквозь насмешливый свист ветра можно было расслышать чьи-то голоса и полупьяных женский смех и низкую мелодию саксофона.
Но здесь были только бесконечные мостовые и бесконечные одинаковые дома. Мертвые дома, которые следили за каждым его шагом.
Хотелось спрятаться. Ото всех. Куда он такой пойдет? Куда придет? К кому? Кому он нужен? Тело застыло в тени какого-то здания, пряча его от случайных глаз.
Куда ты идешь? Почему? Чего хочешь?
И что должен?
Если бы его сердце все еще билось - оно бы заходилось от бешеного ритма отчаянья и пережитого напряжения. Бояться было уже нечего. И незачем. Чего бояться тому, кто непогнушался выбить чужую душу из чужого тела? Даже не убить плоть - убить сущность! Что теперь было важным а что лишь налетом социума? Голос смеялся. Зло и с нотками истерики.
Какое теперь тебе дело до остальных?
Он двинулся куда-то в глубь города, придерживаясь темных проулков и путая следы. Думать надо было быстро. Например о том, что делать дальше. Хотя бы это, не опираясь больше ни на что. Да или нет? Вернуться или сбежать в очередных поисках себя, которого никогда не существовало? Он насильно заткнул себя, вбивая смех и голос поглубже в глотку.
Он шел обратно в Лиану. Почему? Просто потому что мог. А еще потому, что ему только и оставалось, что держаться за себя. Больше ничего не было.
"Надо сообщить о шабаше. О том, что я смог узнать. Для начала надо решить этот вопрос. А дальше... будет дальше."
Лиана встретила его такими же выбитыми стеклами. От нее веяло смертью и похотью, рядом с ней совокуплялись какие-то твари.
Звякнул колокольчик, где-то рядом ругнулась Долли, проскакивая мимо, но не заметив его. Живая, настоящая, яркая.
Он застыл, сбитый с мысли. Это... уже было. Там, в промышленном районе.
- Это твоя ложь. И только твоя. Забирай обратно! - он шипел и до хруста сжимал кулаки.
Мертвые кулаки послушно сжимались, но в них не пульсировала мертвая кровь. Мертвое сердце не стучало в мертвой груди. Мертвый язык изрыгал проклятия мертвецу.
В груди родился рык. Тихий и уверенный. Сквозь улыбку, созданную мертвыми губами.
- Это вот так ты все видела? Сочувствую. А теперь посмотри моими глазами.
Огни Лианы призывно сверкали вокруг вывески, яркие дамы и не менее модно одетые джентльмены шли по своим делам - живые, спокойные, радостные и грустные. Окна клуба горели приглушенными огнями а из-за двери слышалась музыка.
- А теперь сгинь, - сталь звенела в словах.
Он хотел... Хотел быть. Для начала этого было вполне достаточно. Безымянный, которого не существовало, хотел быть. Смешно? Возможно. Но почему бы и нет?
И... ничего. Только вспышка воображения. Пленная душа насмешливо фыркнула, не желая вступать в разговоры. Нашел дуру.
Снова по ногам застелилась невозможная здесь поземка. Снова луна надгрызенным кругляшком монеты освещала мертвый город.
- Кто ты? Или что? Я видел не так.
Он нырнул в глубокую тень подворотни, готовый как говорить, так и драться. Он хотел понять, почему теперь все кажется мертвым и давно истлевшим.
Снова рядом сладко и покровительственно улыбнулся Тадеуш. По ногам хлестнуло метелью Зимы.
- Ты сгорел в Погребальном Пламени. Я тебя отпустил. И клятву эту с тебя снял. Сгинь.
Хотелось треснуть себя по лбу. Или просто уткнуться в ладони и какое-то время долго и со вкусом ругаться.
Ноги заметало уже по щиколотку. Улыбка Тадеуша становилась хищным оскалом. Сквозь пухленькое, мягкое тельце пробивалась что-то хищное и глубоко искаженное. Не смертью, нет. Холодом, тоской. Лицо того, кто называл Эша любимым, покрылось глубокими морщинами, а зубы все до единого стали клыками.
И это было правильно. Так правильно, как только может быть.
Снег, смерть, отчаянье желающего выжить во льду. Хотелось согреться. Пламя. Он засмеялся - зло, ярко, как смеются искры пламени над тем, что должно быть очищеным.
- Ну и дрянь же ты, - голос гудел пламенем, растапливающим поземку у ног, заставляющим ледяные потеки на стенах плавиться от жара. - Надо было еще тогда тебя грохнуть, а я сопли развел, потому что любил. Вот дурак. Вот же дурак!
Он смеялся, как смеются глубоко обессиленные, но выжившие существа - честно, открыто, выплескивая сжатую внутри энергию ярким протуберанцем, очищающим теплые мостовые Орлеана от мертвой изморози Зимы. Пламя лизнуло искаженный образ Тадеуша, билось комком ярких птиц в его груди, бежало саламандрами по его рукам.
Снег с легкостью поглотил пламя, и саламандры и птицы, умирая, падали в сугробы. Падали - и прорастали новым пламенем, цепляясь за мертвое тело, поднимаемые силой Воли Безымянного. Призрак замотал головой и зашипел, отступая в тени.
Вокруг ног вампира проявлялся черный круг оттаявшей мостовой.
Круг ширился, расползаясь дальше, смывая зиму и холод, оплавляя снег и превращая его в воду, благодаря которой потом прорастут семена и вырастут цветы. Птицы пели и сверкали оперением, саламандры сворачивали хвосты и терлись чешуей.
- Сгинь, тварь Зимы! Не твое время и не твоя воля.
- Не мое? Почему же, глупенький? - тела твари не было видно, но голос слышался отчетливо. - Чтобы проросли зерна, нужно, чтобы их укрыло теплым пологом. Только Зима дает настоящую свободу. Потому что только тогда выживает тот, кто достоин жить, а не тот, кому просто повезло!
- Гори-гори ясно, чтобы не погасло. Пылай, мразь, - эта улыбка была похожа на оскал животного, полный клыков и яростного смеха. Странный азарт поднимался волной из глубины того, что было его душой. Азарт загонщика, который взял след и теперь не отпустит пока не достигнет цели, как бы ни было сложно. Огонь плеснул жаркой волной сквозь пение птиц и чешую рептилий. Огонь смеялся, дыша на тварь парами бензина.
Серая муть пеленой спадала с глаз. Негритянка скалилась куда-то в темноту, пугая прохожих. В ушах снова зазвучал смех и испуганные возгласы. Живые. Настоящие.
- Я тебя найду, скотина. И сожгу. Лично.
Оскал превратился в ухмылку, не предвещающую ничего хорошего тому, кому были адресованы эти слова. В глазах играли искры какого-то совершенно дикого азарта. Найти, догнать, и привести наказание к исполнению. Он театрально поклонился случайным свидетелям, сменяя ухмылку на обычную улыбку, словно это было частью представления или театрального номера. Ну забылся, репетируя на улице. Ну взяли чувства и эмоции верх - ничего страшного. Обычный, обуреваемый чувствами и ролью, актер.
- Прошу прощения, мадам и месье. Новая пьеса - новая роль,
Он рассмеялся колокольчиками чужого голоса. И как ни в чем ни бывало пошел к зданию клуба. О шабашитах надо было предупредить город. А единственный способ, который был ему выгоден, находился сейчас у себя в кабинете. Или в зале. И до него еще надо было добраться.
12 сентября, Новый Орлеан, где-то в кварталах
Город смотрел слепыми окнами, в которых отражались праздничные огни. Город смотрел блестящей надгрызенной монетой ряжей луны. Город смотрел пустой глазницей истлевающего тела Эша Уильямса.
Доводилось ли тебе видеть, как ты умираешь, Безымянный?
Что-то внутри тоже рассыпалось пеплом. Надежда? Наивный азарт кретина, из-за которого он оказался... где? Он взглянул на свои руку и тихо завыл. Даже не от отчаянья, нет. От злости и бессилия изменить то, что уже было сделано. Чужой высокий голос был безразличен его сознанию. Надо было брать себя в руки. И уходить. Уходить быстро. Для начала просто прочь отсюда. И он побежал, уходя туда, откуда пришел.
Куда? Улицы были пустынны, и уши заливало свинцом. Сквозь насмешливый свист ветра можно было расслышать чьи-то голоса и полупьяных женский смех и низкую мелодию саксофона.
Но здесь были только бесконечные мостовые и бесконечные одинаковые дома. Мертвые дома, которые следили за каждым его шагом.
Хотелось спрятаться. Ото всех. Куда он такой пойдет? Куда придет? К кому? Кому он нужен? Тело застыло в тени какого-то здания, пряча его от случайных глаз.
Куда ты идешь? Почему? Чего хочешь?
И что должен?
Если бы его сердце все еще билось - оно бы заходилось от бешеного ритма отчаянья и пережитого напряжения. Бояться было уже нечего. И незачем. Чего бояться тому, кто непогнушался выбить чужую душу из чужого тела? Даже не убить плоть - убить сущность! Что теперь было важным а что лишь налетом социума? Голос смеялся. Зло и с нотками истерики.
Какое теперь тебе дело до остальных?
Он двинулся куда-то в глубь города, придерживаясь темных проулков и путая следы. Думать надо было быстро. Например о том, что делать дальше. Хотя бы это, не опираясь больше ни на что. Да или нет? Вернуться или сбежать в очередных поисках себя, которого никогда не существовало? Он насильно заткнул себя, вбивая смех и голос поглубже в глотку.
Он шел обратно в Лиану. Почему? Просто потому что мог. А еще потому, что ему только и оставалось, что держаться за себя. Больше ничего не было.
"Надо сообщить о шабаше. О том, что я смог узнать. Для начала надо решить этот вопрос. А дальше... будет дальше."
Лиана встретила его такими же выбитыми стеклами. От нее веяло смертью и похотью, рядом с ней совокуплялись какие-то твари.
Звякнул колокольчик, где-то рядом ругнулась Долли, проскакивая мимо, но не заметив его. Живая, настоящая, яркая.
Он застыл, сбитый с мысли. Это... уже было. Там, в промышленном районе.
- Это твоя ложь. И только твоя. Забирай обратно! - он шипел и до хруста сжимал кулаки.
Мертвые кулаки послушно сжимались, но в них не пульсировала мертвая кровь. Мертвое сердце не стучало в мертвой груди. Мертвый язык изрыгал проклятия мертвецу.
В груди родился рык. Тихий и уверенный. Сквозь улыбку, созданную мертвыми губами.
- Это вот так ты все видела? Сочувствую. А теперь посмотри моими глазами.
Огни Лианы призывно сверкали вокруг вывески, яркие дамы и не менее модно одетые джентльмены шли по своим делам - живые, спокойные, радостные и грустные. Окна клуба горели приглушенными огнями а из-за двери слышалась музыка.
- А теперь сгинь, - сталь звенела в словах.
Он хотел... Хотел быть. Для начала этого было вполне достаточно. Безымянный, которого не существовало, хотел быть. Смешно? Возможно. Но почему бы и нет?
И... ничего. Только вспышка воображения. Пленная душа насмешливо фыркнула, не желая вступать в разговоры. Нашел дуру.
Снова по ногам застелилась невозможная здесь поземка. Снова луна надгрызенным кругляшком монеты освещала мертвый город.
- Кто ты? Или что? Я видел не так.
Он нырнул в глубокую тень подворотни, готовый как говорить, так и драться. Он хотел понять, почему теперь все кажется мертвым и давно истлевшим.
Снова рядом сладко и покровительственно улыбнулся Тадеуш. По ногам хлестнуло метелью Зимы.
- Ты сгорел в Погребальном Пламени. Я тебя отпустил. И клятву эту с тебя снял. Сгинь.
Хотелось треснуть себя по лбу. Или просто уткнуться в ладони и какое-то время долго и со вкусом ругаться.
Ноги заметало уже по щиколотку. Улыбка Тадеуша становилась хищным оскалом. Сквозь пухленькое, мягкое тельце пробивалась что-то хищное и глубоко искаженное. Не смертью, нет. Холодом, тоской. Лицо того, кто называл Эша любимым, покрылось глубокими морщинами, а зубы все до единого стали клыками.
И это было правильно. Так правильно, как только может быть.
Снег, смерть, отчаянье желающего выжить во льду. Хотелось согреться. Пламя. Он засмеялся - зло, ярко, как смеются искры пламени над тем, что должно быть очищеным.
- Ну и дрянь же ты, - голос гудел пламенем, растапливающим поземку у ног, заставляющим ледяные потеки на стенах плавиться от жара. - Надо было еще тогда тебя грохнуть, а я сопли развел, потому что любил. Вот дурак. Вот же дурак!
Он смеялся, как смеются глубоко обессиленные, но выжившие существа - честно, открыто, выплескивая сжатую внутри энергию ярким протуберанцем, очищающим теплые мостовые Орлеана от мертвой изморози Зимы. Пламя лизнуло искаженный образ Тадеуша, билось комком ярких птиц в его груди, бежало саламандрами по его рукам.
Снег с легкостью поглотил пламя, и саламандры и птицы, умирая, падали в сугробы. Падали - и прорастали новым пламенем, цепляясь за мертвое тело, поднимаемые силой Воли Безымянного. Призрак замотал головой и зашипел, отступая в тени.
Вокруг ног вампира проявлялся черный круг оттаявшей мостовой.
Круг ширился, расползаясь дальше, смывая зиму и холод, оплавляя снег и превращая его в воду, благодаря которой потом прорастут семена и вырастут цветы. Птицы пели и сверкали оперением, саламандры сворачивали хвосты и терлись чешуей.
- Сгинь, тварь Зимы! Не твое время и не твоя воля.
- Не мое? Почему же, глупенький? - тела твари не было видно, но голос слышался отчетливо. - Чтобы проросли зерна, нужно, чтобы их укрыло теплым пологом. Только Зима дает настоящую свободу. Потому что только тогда выживает тот, кто достоин жить, а не тот, кому просто повезло!
- Гори-гори ясно, чтобы не погасло. Пылай, мразь, - эта улыбка была похожа на оскал животного, полный клыков и яростного смеха. Странный азарт поднимался волной из глубины того, что было его душой. Азарт загонщика, который взял след и теперь не отпустит пока не достигнет цели, как бы ни было сложно. Огонь плеснул жаркой волной сквозь пение птиц и чешую рептилий. Огонь смеялся, дыша на тварь парами бензина.
Серая муть пеленой спадала с глаз. Негритянка скалилась куда-то в темноту, пугая прохожих. В ушах снова зазвучал смех и испуганные возгласы. Живые. Настоящие.
- Я тебя найду, скотина. И сожгу. Лично.
Оскал превратился в ухмылку, не предвещающую ничего хорошего тому, кому были адресованы эти слова. В глазах играли искры какого-то совершенно дикого азарта. Найти, догнать, и привести наказание к исполнению. Он театрально поклонился случайным свидетелям, сменяя ухмылку на обычную улыбку, словно это было частью представления или театрального номера. Ну забылся, репетируя на улице. Ну взяли чувства и эмоции верх - ничего страшного. Обычный, обуреваемый чувствами и ролью, актер.
- Прошу прощения, мадам и месье. Новая пьеса - новая роль,
Он рассмеялся колокольчиками чужого голоса. И как ни в чем ни бывало пошел к зданию клуба. О шабашитах надо было предупредить город. А единственный способ, который был ему выгоден, находился сейчас у себя в кабинете. Или в зале. И до него еще надо было добраться.
@темы: Тадеуш, 1926 год, Джуд/Алекс/Эш, 12 сентября